В каждом городе есть что-то притягательное и отталкивающее. Донецк в этом смысле — типичный магнит с несходящимися полюсами.

ИА Регнум

Рабочий город — чумазый, копчёный, задымлённый, с солнцем сквозь пыль, хаотично раскиданный в степи во все стороны. Здесь с самого начала никто и не думал заниматься градостроительством: улицы, кварталы, магистрат и рынок… Хьюзовка не беспокоилась насчёт стройности своих архитектурных форм. Ствол шахты и террикон — вот определяющие точки.

Гений места, к которому теснились, прилипали друг к дружке и росли в разные стороны те самые улицы, кварталы, магистрат и рынок. Он не мог стать, как Москва, радиально-кольцевым или, как Питер, — квадратно-угловым. Донецк вызывающе иррегулярен, сплетён из узелков — дорожек и стежек между шахтами и поселками.

Сиди себе и вяжи: набрасывай петли, крути вокруг терриконов, ныряй в балки, развешивай ожерелья ставков.

Но больше всего он похож на… город-пасеку. Где в цветущем саду, среди абрикосовых, черешневых, вишенных и тутовых деревьев, под нестерпимо щедрым солнцем, с небом высоким и бесстыдно синим, стоят в самом прихотливом порядке ульи — шахты. Пчёлы-шахтёры день и ночь в ульях заняты безостановочной работой жизни: дымят, гудят, роют, строят, рушат, затыкают, приносят и уносят. Потому что золотой уголёк — он же чёрный мёд.

Долгое начало, а история простая. Но мне лично очень дорогая. И контекст принципиально важен.

Если с пчёлами вести себя вежливо и внимательно, жизнь на пасеке имеет все свойства райской. А если, как я, прибиться мимоходом к одной взбалмошной сероглазой пчёлке в юбке, пообещать ей поле ромашек, то получишь бесплатный и вечный билет на вход в пчельник со всеми медовыми преференциями в виде сала, рыбы, жёлтой черешни, 12 ставков в личное пользование и запаха жужелки в качестве феромонов, не дающих опомниться.

Так я и жил двадцать лет подряд, получая от города полные жменьки счастья в любое время года. Пока не пришла война.

И мёд кончился.

В марте 2014 года я оказался на берегу ставка, что обтекает Старомихайловку с севера. Слева — Кировский район, прямо на горизонте — шахта Челюскинцев и Петровка, справа — Красногоровка.

В Киеве уже победил майдан. В стране сменилась власть. Новая уже клацала зубами, требуя, мягко говоря, к себе внимания. В Донецке все улицы казались наэлектризованными, ждали, чем аукнутся востоку киевские события. Но здесь, на берегу ставка с голыми абрикосовыми посадками за спиной, ещё было совсем тихо.

В том-то и дело, что тишина эта была другая на вкус, не как всегда. Неуютная, безвкусная, колючая тишина. Как если бы человек, с которым ты привык тепло общаться, вдруг прекратил разговаривать без объяснения причин. Тебе остаётся гадать: что случилось? Что не так с тобой или с ним?

Потом началось то, что началось. Ни в каком страшном сне я не смог бы себе вообразить, что мой ставок и тот «бережок» у Старомихайловки, где я в последний раз смотрел кино про весну в донецкой степи, станет линией фронта и смертельно опасным местом. А земля уже тогда, в марте 2014-го, почувствовала, что её ждет.

В семистах километрах западнее вздрогнула площадь над Днепром, кровь пролилась, а сюда то ли по воздуху, то ли под землёй волна пришла и накрыла. Открывай ворота, Донбасс: сейчас насыплем тебе горя-беды мерой полной, утрясённой, нагнетённой.

А я не понимал. Привык относиться ко всему как Винни-Пух, которого все пчёлы любят и даром свой мёд ему отдают.

Приезжая во время войны, я узнавал и не узнавал свою Хьюзовку. Улицы — те же, люди — те же, шахты — те же, жужжалка — та же, а мёда нет. Город перестал, как прежде, делиться со мной своим теплом, радостью, райской и вкусной во всём жизнью. Город ушёл в себя, за внутренние стены. Он был осаждён, некогда ему было расточать медовые нежности.

Таким он остаётся и сейчас. Город, который не живёт во всю свою ширину, глубину и высоту, а только так — мелкими перебежками.

И вдруг, нежданно-негаданно, я узнал, где Хьюзовка хранит свой драгоценный остаточный мёд. И вкусил…

Теперь, наконец, сама история. У жены осталась в городе единственная родственница, тётушка 87 лет. Тётушке понадобилось оплатить счёт за квартиру. Делать это она привыкла только через очную встречу с кассиршей в окошке. Никакие «инновации» в виде оплаты по телефону, QR-коду, через личный кабинет тётушкой не признавались. Только через живую операционистку в окошке! И чтобы квиток с печатью об оплате немедленно на руки был выдан.

В отделении мы с тётушкой присеменили к аппарату, выдающему квиток на электронную очередь. Наш номер был 70. И всё бы ничего, не обрати я внимания на услужливую электронную пометку внизу квитка мелким почерком: «Перед вами 32 клиента».

Тут-то мне поплохело. Я совершенно не ожидал такого подвоха. В операционном зале отделения банка было довольно многолюдно, но не то чтобы столпотворение. Даже имелись свободные стулья. Две женщины-служащие за отдельными столами занимались собственно банковскими операциями. А для операций по расчётам ЖКХ работало одно-единственное окошко. Вот туда мы все 32 плюс один клиент и стояли.

Тут я начал догадываться, что нежданно-негаданно отъехал в прошлое, лет эдак на сорок, в постные, тощие постсоветские времена, когда я последний раз физически стоял в настоящей очереди с какими-то бумажками. Деваться мне было некуда, бросить тётушку я не мог, предложения о мгновенной оплате через телефон не принимались, прийти в другой день мы не могли.

Замкнутый круг.

Спасение было только в одном — в смиренном принятии ситуации. Я смиренно сел на стульчик в углу и смиренно погрузился в чтение «Братьев Карамазовых», согласный сидеть здесь до второго пришествия или пока не иссякнет терпение тетушки. Что случится раньше?

Очередь вела себя очень достойно. Никто не переругивался, не возмущался, не кипел, не пытался влезть вперед. Дело было обычным, рядовым. Лица у посетителей соответствовали случаю — были скучными как постные блины.

Так прошло почти два часа. Я не вылезал из Скотопригоньевска Фёдора Михайловича, пока вдруг не услышал оживление в зале, похожее на начало скандала. Начало было связано с появлением очень ветхой бабушки. Впрочем, пришла она сюда на своих ногах — и одна. Бабушка громко обращалась к очереди с вопросом: как ей понять происходящее? И зачем нужно было так усложнять процесс, когда раньше была всего лишь одна расчётная книжка и т.д. и т.п.

Говорила она излишне громко, явно была глуховата и, что удивительнее всего, необычайно выразительно, с использованием старинных причастных и деепричастных оборотов. Словно в банк пришла очень пожилая фея, ответственная за учебник русского языка для принцев крови.

Очередь пыталась что-то объяснить фее, в том числе про электронную очередь. Та слушала не перебивая, но, видимо, не находила удовлетворения в ответе. Это продолжалось некоторое время, затихая и возникая вновь. То один, то другой голос из очереди пытался сообщить женщине, что её электронный номер объявит электронный диктор.

И вдруг я увидел её, направляющейся прямо в пасть ко львам — к столам за перегородкой, где сидели две «свободные» банковские служащие. С нашей, клиентской стороны, они смотрелись, конечно, вопиющими бездельницами. Когда очередь в сорок человек ломится в одно окно, а рядом две пиджачные дамы прохлаждаются у компьютеров, хочешь — не хочешь возникает чувство угнетённой справедливости. Но кто-то же должен заниматься банковскими делами, а не расчётами за газ и свет!

Бабулечка эта была такая ветхая, что двигалась со скоростью улитки или игрушечного деревянного кораблика. Вот она пересекла невидимую границу между мирами: операционным залом с нами, «червячками ЖКХ», и «кабинетом» двух служащих, где шла настоящая, высокая банковская жизнь: счета, карты, вклады, кредиты и проценты.

— Я заранее прошу меня простить! — произнесла громко вслух бабушка-кораблик, а я вздрогнул. — Мне идёт 97-й год и слух подводит. Но у меня есть вопрос, на который вразумительного ответа я не получила. Мне необходимо внести квартплату за сентябрь, но с количеством документов от вас совершенно теряешь голову.

Я зажмурился. Во-первых, такого русского языка я лет сто не слышал в разговорной речи. Во-вторых, видеть лица бабушки-улитки не мог. Зато видел лица двух служащих женщин, чьё пространство бабка-улитка посмела пересечь. Ничего хорошего эти лица не сулили. Весь зал замер, не сомневаясь, что сейчас грянет.

— Женщина! Займите своё место. Возьмите бумажный квиток и ждите своей очереди. По всем расчётам работает одно окно. Да, только одно окно!

Но этого вдруг не случилось. Одна из служащих, помоложе, в чёрном пиджачке, что не сходился на огромной груди, с лицом розовым и круглым, со следами неудачной завивки в чёрных волосах посмотрела на бабку и вдруг сказала:

— Вы присядьте, пожалуйста.

Пожилая фея примостилась на край кресла.

— Это крайне неудобная система. И кто её выдумал? Раньше у меня была единая книжка для оплаты, а теперь — множество разрозненных листочков, приходящих по почте, — сказала она. — Я затрудняюсь Вам объяснить …

— А паспорт у Вас с собой? — спросила молодая служащая с неудачной завивкой.

— Паспорт — конечно. Я родилась 14 июня 1927 года. Мой адрес: проспект Ильича, дом 4. Вы знаете, а я помню оккупацию нашего Донецка. А сейчас проживаю вторую войну, — зачем-то женщина выдала все определяющие события своей жизни.

«Бог мой!» — подумал я и встал с кресла, словно попытался выразить почтение перед этой огромной прожитой жизнью, её хрупкостью и стеклянностью нынешнего положения и, несомненно, сохранённым чувством человеческого достоинства.

Молодая служащая провела операции в компьютере и сказала:

— Всё. Ваши счета оплачены.

— Как? — изумилась пожилая фея. — Оплачены? А деньги?

— Я списала их с Вашей карточки.

— Карточки? Всё так просто, — фея начала медленно подниматься со стула, словно маленький флажок на игрушечной мачте с парусом. — Как было бы хорошо и дальше впредь… Благодарю Вас, милая девушка, — сказала она, отвесила маленький поклон и отправилась в обратное улиточное плавание на проспект Ильича.

«Ты моя хорошая…» — подумал я с горькой нежностью и благодарностью именно к девушке-служащей, словно всё это она сделала для меня лично: не прогнала фею, а пошла против инструкции, приняла мгновенное решение не оттолкнуть ветхого человека, а принять и совершить для неё столь важное, копеечное дело.

Но это было ещё не всё. Через несколько минут пришла наша с тётушкой очередь подойти к заветному окошку. За ним сидела миловидная женщина в белом свитере.

— А где ваш код ЕИРЦ? — спросила она. — Без кода я не могу провести оплату.

— Какого еще кода? — спросил я, внутренне холодея.

— На прежних, оплаченных квитанциях должен быть код, а здесь его нет.

— Я не взяла старых квитанций — сказала тетушка упавшим голосом.

И дело запахло трубой: два часа сиденья в очереди заканчивались безрезультатно. Но я почему-то готов был принять поражение с лёгким сердцем. Двух чудес подряд не бывает. А мне только что показали настоящее чудо с другим человеком. Значит, со мной еще успеется, в другой раз.

Как бы не так! Женщина в окошке посмотрела на тётушку усталыми глазами и не отдала нам назад наших бестолковых квитанций, а принялась искать злополучный код ЕИРЦ в своём телефоне, в интернете — по адресу проживания.

«Так не бывает!» — думал я.

Бывает, говорили усталые глаза кассирши. Два часа моего ожидания и ещё шесть часов её рабочего времени были потрачены на поиски данных, забытых, пропавших, не принесённых кодов, адресов, счетов и прочей бестолковщины от тётушек, бабушек и фей донецких, что несут свои квиточки и копейки в отделение банка на улице Горького, между Челюскинцев и Постышева.

И в тот момент я вдруг понял, что всей этой историей, в самом неподходящем и неудобном для чудес месте, осаждённый Донецк поделился со мной, как прежде, своим сказочным богатством. Тем самым теплом, щедростью, жаром сердца, углём как мёдом, широтой и глубиной души как всей донецкой степью, в которую я влюбился однажды, тридцать лет назад. И разлюбить назад не могу.