Саха долгуна — новая якутская «культурная волна» — давно уже выплеснулась за пределы России. Кино, музыка, литература вызывают живой интерес во всем мире, о якутском феномене говорят критики и культурологи, выходят исследования, европейские фестивали ждут новых работ.

Иван Шилов ИА Регнум
Режиссер Никита Аржаков

Никита Аржаков — режиссер и сценарист, главный режиссёр-постановщик студии «Саха фильм», заслуженный деятель искусств Республики Саха, лауреат Государственной премии Республики Саха имени П. А. Ойунского.

В разговоре с главным редактором ИА Регнум Мариной Ахмедовой режиссер обсуждает национальный характер и особенное понимание героики, взаимовлияния русской и якутских культур, полководца Тыгына Дархана и просветителя Алексея Кулаковского, парадоксы чадолюбия и энергетическую мощь олонхо, высокое бремя больших идей и тонкие тенгрианские миры. И еще — то, как традиционная якутская культура и духовное наследие могут помочь нам в осознании современности.

МЫ СПОСОБНЫ НА МНОГОЕ РАДИ ИДЕИ

— Друзья, добрый день. Если вы захотите познакомиться с якутскими традициями, то лучший способ погрузиться в них — это посмотреть фильм Никиты Аржакова «Тыгын Дархан». Никита, вы ставили перед собой именно такую задачу — познакомить зрителя с якутскими традициями и бытом?

— Да, это первостепенная была задача — рассказать о нашем быте, обычаях, традициях. И о том, что собой представляет народ Саха.

— Тыгын — это прямо такой национальный образ. Полководец, который собрал всех якутов в одно целое.

— Я экранизировал роман нашего народного писателя Василия Далана «Тыгын Дархан». А о самом Тыгыне очень много легенд я слышал с детства. Тыгын был такой, Тыгын сделал так, Тыгын был там. Роман Далана вышел в 1993 году. Это было очень большое культурное событие для нашего народа. Мы сразу стали читать его.

— А в советское время о Тыгыне не очень говорили?

— Тогда нужно было отобразить так или иначе советское время. Если начинали про старину, возвращались всё равно в советское. Многие романы были написаны именно так.

— Можно ли сказать, что сам Тыгын Дархан — это такой гвоздевой образ, модель для воспитания якутских мужчин?

— В каждом народе есть такие герои, такие процессы. Китай, например, — всегда жив и всегда разрознен, его территорию населяли многие народы, и сколько тысячелетий они между собой воевали, прежде чем объединились. По Далану, Тыгын очень ответственный человек, он не хочет прожить жизнь ради себя, ради своего комфорта, удовольствия, он думает обо всем народе. В последних эпизодах там звучит, что будут дороги, мы будем торговать с другими народами и так далее. Все правители, так или иначе, всё равно романтики, мечтатели — вот у него была такая мечта.

— У нас всё хорошо, говорят люди, у нас скотина, налаженный быт, у нас семьи — зачем ты лезешь к нам со своим объединением? Как это характеризует Тыгына?

— По преданиям, он очень жесткий человек, жестокий. В те годы, наверное, по-другому невозможно. Но очень любящий свой народ. Он искренне, мне кажется, желал, чтобы смертность была меньше, чтобы много детей рождалось… Он был передовым для своего времени мыслителем. Имперец. Да, скажем так, имперец.

— Но очень отчетливо у вас показано и звучит, и из уст его дочери-шаманки звучит, что всё-таки из-за его решений проливается кровь. И в переломный момент, когда героя начали предавать, он начинает задумываться о том, что люди — это не только инструменты для выполнения его воли.

— Это классика жанра. Катарсис наступает, когда герой остаётся один. Тыгын Дархан остался один, и тогда только он понял простое человеческое. А когда был у власти, конечно, он этого не понимал.

— Мне показалось, что вы очень его любите. И смогли смягчить его характер просто из-за своей человеческой любви к этому герою.

— Да, вы это очень верно подметили. Нельзя сделать хорошо, не жертвуя чем-то. Он жертвовал собой. Прошел через все испытания, многое понял. Мне кажется, это судьба любого правителя, который пытается что-то сделать. Многие этого не понимают, потому что мы-то живем в своей частной жизни. Своим одним двором мы не можем думать за весь народ. Это — миссия, это не каждому дано.

— Вы очень подробно показали страдания его сыновей. Враги захватили их в плен, мучили их. Синие, окровавленные… И довольно жестоко убивают одного из этих парней. Если бы Тыгын всё это предвидел, что изменилось бы? Одно дело, когда ты проходишь через страдания, другое — твои дети.

— Думаю, он бы так же шёл к своей мечте собрать якутский народ воедино. Для него это не имеет такого значения, как для простого человека.

— Они меньше любят детей?

— Это очень такой сложный вопрос. Вспомните историю Петра Первого, например, Ивана Грозного, Тараса Бульбы. Каждый — родитель, как же он не любит своих детей? Но наступает какой-то момент в судьбе вот именно людей такого масштаба. Если он не будет жертвовать, тогда кто-то придёт вместо него, но может и не прийти, тогда и объединения не будет…

— Такие же слова я слышала от родителей бойцов СВО: если мой не пойдет, то кто пойдет, и никто не пойдет. Кажется, что русские и якуты такие разные. Тем не менее якуты героически заявили о себе в битвах за Россию. Какие у нас общие черты — у якутов, у русских?

— Мы с русскими четыре века. Это очень много. Произошло взаимопроникновение культур. Вот, например, есть наши местные русские, живущие по берегу нашей Великой Лены. Там, в верховьях, есть деревня, где новгородский мужик на чистом якутском может сказать что-нибудь такое крепкое. Поэтому мы как-то не очень отличаем, русские или саха. Это общее. И вот как раз таки Алексей Кулаковский, знаменитый наш писатель, просветитель, всегда призывал: якутам надо держаться за русских.

ПОБЕДИТЕЛЬ НЕ СТРЕЛЯЕТ В РЕБЕНКА

— Я уверена, что вы это снимали днями, неделями: традиции, праздники, свадьбу, которая закончилась сначала плохо, потом оказалось, что хорошо. Каждый раз происходит погружение в свой эпос, в свои традиции, в свою суть. Очень красиво, очень подробно, очень глубоко. Во время работы над фильмом вы что-нибудь новое узнали про якутов?

— Конечно. Я многое прочувствовал — то, что я не знал, что, может быть, не проявляется в нашем характере. Что мы можем многое просто ради идеи… Нам же народ это всё сделал. Это же не мы просто взяли и сняли, да — это народ сам приходил, надевал костюм и шёл в массовку. Днями могли работать, там дети, пожилые люди. Вот мы снимали под Якутском. Тысячи людей приходили, тысячи и тысячи. Ночевали там, и все радовались и говорили, что здорово, что мы надели одежду предков, мы открыли себя. Это на таком энергетическом. Чувственном уровне.

— Это погружение в свою суть?

— Да.

— Вот эта вот сама суть, она перекликается с русским характером или всё потом проросло нитями общей судьбы, когда мы стали жить вместе?

— Но, мне кажется, в моём понимании, русский человек — это широта мышления и доброта. И я это очень много встречал в своей жизни. Я служил в армии в Волгограде, и там просто из-за того, что ты в форме, что ты солдат советской армии, нам люди просто так много помогали.

Тыгын знал, что идёт какая-то иная сила, о которой люди кочевые рассказывают. Ну, конечно, тогда шло освоение Сибири. Конечно, подразумевается: это русские.

— Неведомая идёт сила, пугающая неизвестностью.

— Ну конечно, конечно. Его за это сложно, естественно, это опасность… Другое дело, уже когда факт сам случился, приход первых русских казаков на Лену. Он же их встретил очень мирно. Очень мирно. Видимо, всё-таки он на таком энергетическом уровне посмотрел на них. Те-то не пришли же просто так, не кинулись сразу. А как-то договорились. Потом, по легенде, он землю дал. Они попросили, что нужно, дайте нам одного быка и так далее. Это много легенд, но факт, что вначале, конечно, они встретились миролюбиво. Это в истории зафиксировано. Но он понимал: идет большая сила, другая цивилизация.

— Но в этой другой цивилизации все-таки якуты же сумели сохранить себя абсолютно.

— Абсолютно. Но опять-таки: всегда проводят аналогию с североамериканскими индейцами. Но индейцы уже, вот посмотрите, если уж честно, из жизни если взять, у них ни театра, ни кино, ни литературы, ни науки, и так далее, и так далее. Понимаете, да?

— Да их и самих-то перебили.

— Ну, они остались в резервациях.

— Вообще сложно представить русского человека, подкидывающего, как англичанин, чумное одеяло.

— Да, это ужас.

— И, значит, якуты это как-то понимают? Если они сейчас воюют за свою страну.

— Конечно. Якуты — особенные воины: они все охотники.

— Я почему так много говорю о Тыгыне Дархане? Ведь в какой-то степени бойцы СВО чуть-чуть, очень отчасти походят на него. Это очень важно осмыслить правильно. Вот снимаете сцену с ножом, где герой нападает на каких-то людей, режет им горло. И я, находясь в контексте, понимаю, почему он это делает. Если ты погружаешься в этот якутский эпос, ты понимаешь, что этот человек не жестокий, он охотник, он терпеливый, он выносливый, он не хочет убивать. Так сложилось, что ему это приходится делать. Это, мне кажется, такой якутский характер. Поступок Андрея Григорьева, Героя России, мне легче осмыслить, потому что я посмотрела фильм «Тыгын Дархан».

— Все тюркские народы — воины. Равно как и русский народ. Вся наша история — отстаивание земли, отстаивание права жить. Особенно вот в Великую Отечественную… У меня, кстати, две картины — «Снайпер саха» и «Журавли на Дельбене». И там я как раз о якутском мужчине рассказываю. Будь то снайпер, будь то солдат. Там прочерчивается эта линия, что нас сложно заставить рассердиться. Снайпер, молодой парень, не стал стрелять в немецкого ребенка.

— В ребенка вообще странно стрелять.

— Да, но это был боец гитлерюгенда, в форме. И в конце фильма приезжает этот мальчик, уже будучи пожилым человеком, они встречаются, он ему очень благодарен. И тут же он спасает его внука, потому что внука задрал медведь. Философия такая: если ты помог, в трудное время тебе тоже могут помочь.

— Суровая правда жизни в том, что если ты жалеешь четырнадцатилетнего, который вооружен и опасен, то маловероятно, что ты вернёшься к своим детям. Но в искусстве все-таки гуманизм должен оставаться.

— Якутский снайпер поступил так, потому что он победитель. Он не должен был поступить иначе.

— Победителю легче быть милосердным?

— Да.

— Я, наверное, кровожадный человек: меня оскорбило, как поступили с дочерью Тыгына Дархана. Он считал, что отдает ее за полководца, лидера. А ему подсунули совершенно другого человека, простого рыбака. И я два с половиной часа ждала картину мести! Так хотелось, чтобы эти помучились тоже — тот царёк и его сын, такие мерзкие. А мести не было. Это намеренно?

— Ну тут сталкивать роды я не хотел, конечно. И не стояла такая задача. Просто я в этом фильме хотел показать два разных сознания. Одно сознание объединяет и думает о всех. Другое — индивидуалистическое. Вот мой род живёт хорошо, трава растёт, коровы пасутся, дети рождаются. Что ещё нужно современному человеку?

— Потребительство такое.

— Да. И они живут, и потребительства становится всё больше, а вот этого меньше, мне кажется. Потому что… Но я так это воспринимаю, как выросший в советское время человек. Я просто говорю: это капитализм, это социализм. Думаю, если через двадцать-тридцать лет этот роман будут экранизировать люди, которые формируются сейчас, в наше время, Тыгын будет уже другой.

— Какой?

— Я разговаривал когда-то с Геннадием Полокой, это очень известный режиссёр советского времени, который снял «Республику ШКИД». И он преподавал в Нью-Йоркской школе кино. Говорил, что социализм людей всё больше интересует.

— Вы думаете, мы через двадцать-тридцать лет будем социалистами в большей мере?

— Мне кажется, у социалистов больше, скажем так, духовности.

— Но быт и потребление способны всё задавить…

— Потребление, оно же необходимо для получения энергии, чтобы жить дальше. И это не главное. Можно разбогатеть, конечно, по всему миру жить в коттеджах, на моря ездить. Но всё равно это до какого-то определённого возраста. А дальше… всё больше богатых людей разочаровывается в своих капиталах.

Вы знаете, я четко знаю, что дети, рождённые с двухтысячных и до наших дней, — совершенно другое поколение. Как ни странно, читающее поколение.

— Читающее?

— Да. Шекспир, Чехов, Достоевский. Этим они интересуются.

— Сложновато пока.

— Да, пока сложно. Я вот сравниваю себя в эти годы. У нас приоритеты другие были. У нас были свои советские писатели. Мы их читали. А вот растёт поколение, которое интересуется классикой. У них эмпатия, сопереживание, желание помочь. Мне и спортивный тренер один говорил, что они более ответственны. Я очень часто замечаю, кстати, в автобусе молодежь встает.

Вместе с тем все хорошее в своей жизни я связываю с советским временем. И с русской культурой. Я ведь закончил театральное училище им. Щепкина при Малом театре. Юрий Мефодиевич Соломин, Николай Анненков, Михаил Царёв. Вот эти люди, которых мы впитали. А сейчас мы с вами сидим у Саха Театра. Это здесь пять-шесть поколений щепкинцев играли, последователи классической русской театральной школы. Вот это и есть результат взаимопроникновения.

— То есть вы думаете, что через двадцать-тридцать лет Тыгын Дархан будет социалистом?

— Но это классический образ, его можно как угодно интерпретировать. Это же классика, она вне времени. Человек внутренне же не меняется. Он может стать худым, толстым, красивым, некрасивым, а дух-то куда деть? Почему, например, Гоголь, Достоевский, Чехов актуальны для театра? Или Шекспир, Гомер, Эврипид. Человек остаётся собой. И что бы ни произошло, какой бы искусственный интеллект ни завладел миром, всё равно дух останется.

— Надеюсь, не завладеет. Но если кино будет снимать искусственный интеллект…

— Ну сейчас же много этих дипфейков, вот эти лица ставят. Ну это такое новое открытие, новое веяние, оно должно быть, мне кажется. Я вот хожу в театр. И на балет хожу, и на оперу. Потому что в опере очень хорошо поют настоящие профессионалы, да, прошедшие школу. Балет танцуют настоящие артисты балета. Эстетика такая.

— Это всё объединяется в единое вдохновение актёров. ИИ этого не может.

— Говорят, что это пока не может. Он, говорят, очень хороший ученик, очень старательный.

ОТДАТЬСЯ ПОТОКУ

— А почему душа именно срединному миру принадлежит?

— Ну мы живем в срединном мире. Мы называем себя… дети солнца. И от солнца идёт какая-то нить, которая нас ведёт по жизни. А в верхнем — там живёт наш Тангара. Такое тенгрианство у нас.

— А как это объяснить, чтобы понять, кто там живёт? Светлые духи вверху, внизу тёмные.

— Светлые вверху. А нижний мир — это да, там плохие. А душа наша сейчас здесь, здесь, потом улетит туда. Там много ступеней, надо всё время подниматься, подниматься.

— Если искусство настоящее, то уже где-то там, да?

— Ну мне так кажется, да. Мне кажется, что вообще наш язык — это некий код, я только с возрастом это почувствовал. И, читая Кулаковского, я всё время это ощущаю. Запоминаешь эти слова и повторяешь. Это как молитва у православных, определённый код, который открывает неведомую для нас не материю, а дух, энергию.

— Фильм снят на якутском, а озвучка идет русская, но все равно слышны якутские слова. И у меня возникло такое ощущение, слова же такие как бы короткие, да? И экспрессивные. Но холодно же, да? Если минус 50, ты рот просто так не откроешь. Это просто ощущение…

— Ну это в кино, конечно. Кино же, оно родилось из немого кино. Чарли Чаплин же не говорил. Кино — это всё-таки в первую очередь пластика. Мизансцена должна определять действие и так далее. А в театре — первично слово, текст, диалоги, диалоги.

Вся наша культура, искусство народа Саха — это олонхо, конечно, наш эпос, эпическая традиция. Немного ошибаются, когда говорят про народный эпос: что вижу, то и пою. Да, есть такая шутка. Но у нас это не совсем так. Потому что в якутском языке одно значение можно выразить сотнями слов.

— Синонимами, да?

— Синонимами. На английском — you, you, вы или ты — там непонятно. Наверное, поэтому его и знает большинство в мире, потому что он простой. А якутский язык, я даже представить себе не могу, сколько тысяч слов мы ещё не употребляем. И это такие красочные, образные слова. Поэтому текст не учат наизусть, он льётся оттуда. Олонхосут (сказитель олонхо, певец-импровизатор. — М. А.) увидел вот вас, Марина, и может три часа сидеть и вас… считывать, да? Считывать при помощи потока, в котором он находится… И это художественно. А потом еще запеть.

— А в конце этого произведения какая-то моя духовная суть будет понятна?

— Конечно, и это получит такой воздушный образ, который он воспел и пустил туда энергию. Слово же — это энергия очень большая. И она, конечно, и летает в космосе, и из космоса приходит. Я много общаюсь с нашими писателями, например с Николаем Алексеевичем Лугиновым, нашим народным писателем. Он про Чингисхана большой роман написал. И он всегда говорит — я спрашиваю, откуда вы, — он говорит: оттуда. И это всё заложено в олонхо.

— Если представить, что искусственный интеллект читает олонхо… Чего там не будет?

— Может быть, он и научится работать с потоком.

— А что работает с потоком? Вы, когда снимали «Тыгана Дархана», вы чувствовали какое-то взаимодействие с потоком, с космосом?

— Я не скажу, что с космосом, но были сны… Не то что бы вещие, но интуиция здорово работала.

— А как вы понимали, что вы двигаетесь верной дорогой? Ведь тут важно, когда снимаешь про национальных героев, понимать, что ты двигаешься в правильном направлении. Здесь не обманул, там не обманул. Важно же, что не ты придумал его так, а именно ты не исказил хотя бы суть этой исторической действительности.

— По людям. Потому что такие же парни приходили, молодые, сниматься в роли воинов, боотуров. Он приходит такой, ну, условно, в очках, в наушниках. Надевает доспехи, садится на коня. Я говорю, а это кто? Ну это же тот, который, ну, в наушниках. Да ну, говорю, это же другой. То есть вот на съёмочной площадке, видимо, какая-то энергетика играла. Как только включалась камера, мы все погружались туда, и вот это нас вело.

— А почему вы убили девушку-шаманку?

— Она же не умерла. Когда воцарится мир, она вернется.

— Она в каком мире будет жить? В срединном, нижнем или верхнем?

— В верхнем, конечно. Она же добрая. Потому что мы же изменились, мы стали другие. Всё возвращается.

ТАЙНА СМЕХА И ТАЙНА СЛОВА

— Меня ещё там одна сцена поразила. Два сына Тыгына Дархана, когда их уже мучили, — они смеялись. Я часто читала это в эпосе: он смеялся в лицо врагу, но я никогда не представляла, как должен выглядеть этот смех. Вы сразу одобрили этот смех?

— Я говорил им: надо смеяться надменно. Потому что они дети Тыгына.

— Им очень больно, им перебивают сухожилия, и они смеются.

— Да, именно. Вот сила, сила вот в этом. Потому что у них — другое мышление.

— А почему вы решили снимать про Кулаковского? Что вас больше всего там вдохновляет?

— Через два года ему сто пятьдесят лет, художественного фильма нет. У него нет ещё музея. Идёт сейчас пятилетие, посвященное Кулаковскому, его творчеству, его жизни. В этой программе есть пункт о создании художественного фильма.

— Но это же не то, что вас могло как режиссёра вдохновить.

— Я, наверное, подошёл уже к такому возрасту, когда я хоть чуть-чуть что-то начал понимать в литературе. И действительно, в эти дни, в наше время, Кулаковский вообще засиял для меня совершенно с другой стороны.

— С какой?

— Ну, во-первых, сама его жизнь. Он два раза, если вот по дневникам рассчитать, обогнул земной шар пешком, на лошадях, чуть-чуть на оленях и так далее, чуть-чуть даже на собаках. У нас одно слово, например, в центральной части одно значение имеет. На севере — совсем другое. Откуда это появляется, почему так произошло? Чтобы узнать вот эти вопросы, он ездил по северам, изучал. В то же время он помогал людям. Он был вообще, по-современному говоря, супер: суперчеловек, супергерой.

— В эти путешествия его вела тайна слова?

— Да. И он еще фауну изучал. Хотя он закончил только церковно-приходскую школу и реальное училище в Якутске. Видите, такие феноменальные знания им давали, начиная от астрономии, точной науки. Образование тогда многие получали, но как он достиг такой вершины — это просто уму непостижимо для меня.

— Потому что его влекли большие идеи.

— Совершенно, совершенно. И мне кажется, у нашего народа появляются такие люди, люди больших идей. Посланцы. Бах, Моцарт, Чайковский — мне кажется, они посланцы, они оттуда. Человек не может так написать такую музыку.

— Я не помню, как этот фильм называется, про Моцарта. Он уже при смерти лежит и диктует Сальери. Здоровый человек не может понять, как этот практически уже труп диктует великую музыку.

— Да, искусство, по-моему, для этого и существует. То же в кинематографе. Тарковский гений, и равные ему Бергман, Феллини, все режиссёры итальянского неореализма….

— Из верхнего мира люди?

— Да, мне кажется. И наши советские: Бондарчук, Шукшин. Это уже космические люди. Благодарю судьбу, что именно в то время я был и в Москве, я учился у гениев. Эмиль Лотяну. Последний романтик мирового кино, да? «Табор уходит в небо». Цыганский образ жизни возвысить до небес — это же тоже миссия. Вот, когда я там учился — тут Мотыль ходит, там Алла Сурикова, там Хотиненко, Митта, Никита Сергеевич Михалков. Чуть ли не каждый день мастер-классы. Это же целая эпоха. И Бондарев там, и Астафьев. И «Освобождение» Озерова. И «Баллада о солдате» Чухрая — у меня каждый раз слезы на глазах. Советскую и кинематографию, и литературу, я уверен, еще будут изучать как античное искусство.

ОЖИДАНИЕ

— А как вам кажется, с СВО что-то меняется в якутском обществе?

— У нас очень много семей, у которых там дети находятся. И как-то вот мне сложно… Они хотят отвлечься, а я… «Ну как там твой сын?» — как я буду это спрашивать? Все же переживают. Они обычно говорят: ну ничего. И всё. Я дальше не спрашиваю.

— Дай Бог, чтобы все ребята вернулись с войны.