Гонка за Берлин. Как Сталин и Жуков опередили Черчилля и Эйзенхауэра
В ночь с 15 на 16 апреля 1945 года небо к востоку от германской столицы озарилось светом 140 зенитных прожекторов. Затем грохот выстрелов из 20 тысяч артиллерийских орудий и «Катюш» обрушился на первую линию обороны немцев. Это было начало Берлинской наступательной операции — победной для Красной армии и фатальной для Третьего рейха.
Ранее, в феврале–марте, войска 1-го Белорусского фронта под командованием Георгия Жукова и 1-го Украинского фронта, которым командовал Иван Конев, провели несколько успешных операций в пространстве от горной Силезии до Балтийского моря. Так, в ходе Висло-Одерской операции наши армии менее чем за месяц прошли с тяжёлыми боями от предместий Варшавы до прусского города Кюстрин, откуда до Берлина оставалось не более 60 километров.
Англо-американские войска к тому моменту перешли Рейн и окружили большую немецкую группировку в Руре, что открыло им путь к Эльбе. В том, что наступление на Берлин скоро начнется с запада или востока, сомнений не было. Но не было ясно, кто из стран — членов антигитлеровской коалиции, Советский Союз или западные союзники, введет туда войска первым.
«Подлинная цель англо-американских армий»
1 апреля 1945 года Уинстон Черчилль направил Франклину Рузвельту письмо, в котором говорилось: «Считаю, что с политической точки зрения нам следует продвигаться в Германии как можно дальше на восток и что в том случае, если Берлин окажется в пределах нашей досягаемости, мы, несомненно, должны его взять». Генштабы Британии и США должны согласовать действия армий «до того, как будет принято какое-либо обязательство, связанное с русскими», настаивал премьер-министр.
После войны в мемуарах Черчилль уже без обиняков вспоминал о своих планах образца весны 1945 года: совместно с американцами «немедленно создать новый фронт против её («Советской России») стремительного продвижения».
«Главная и подлинная цель англо-американских армий — Берлин; освобождение Чехословакии и вступление американских войск в Прагу имеет важнейшее значение», — реконструировал свои замыслы Черчилль.
Жуков в мемуарах приводит фразу командующего американскими войсками в Европе Дуайта Эйзенхауэра на совещании штаба союзников 7 апреля: «Если после взятия Лейпцига окажется, что можно без больших потерь продвигаться на Берлин, я хочу это сделать».
Со своей стороны, Иосиф Сталин явно опасался сепаратного сговора нацистской верхушки с англо-американцами. Он считал, что гитлеровцы стягивают силы против нас, оголяя Западный фронт. Так, Жуков приводит детали одного из совещаний с Верховным перед началом Берлинской операции:
«Молча протянув руку, он (Сталин) как всегда, будто продолжая недавно прерванный разговор, сказал: — Немецкий фронт на западе окончательно рухнул, и, видимо, гитлеровцы не хотят принимать мер, чтобы остановить продвижение союзных войск. Между тем на всех важнейших направлениях против нас они усиливают свои группировки».
Далее, «раскурив трубку, Верховный продолжал: — Думаю, что драка предстоит серьезная…».
Жуков или Конев?
Во время другого совещания с командующими 1-м Белорусским и 1-м Украинским фронтами Сталин зачитал данные разведки (англо-американцы готовятся к броску на Берлин) и задал военачальникам наводящий вопрос о том, кто на самом деле будет его брать. «Конечно мы, товарищ Сталин», — ответил Конев. Жуков следом повторил то же самое.
Верховный взял большую оперативную карту и провел разграничительную линию между фронтами, остановившись у города Любен, в нескольких десятках километрах от Берлина.
Маршалы, между собой конкурировавшие, намек поняли: им нужно было стремительно начинать операцию, причем честь победителя досталась бы тому, кто успеет прорваться к городу первым. Впрочем, войска 1-го Белорусского фронта Жукова были в более выгодной позиции, поэтому Коневу и его 1-му Украинскому фронту ничего не оставалось, кроме как содействовать аппаратному сопернику и сосредоточиться на других задачах, включая выход к Эльбе.
Почётное, но тяжелейшее задание взять Берлин досталось Жукову.
«Ещё не приходилось брать такие города»
Враг действительно смог стянуть на восточных подступах к столице «тысячелетнего рейха» очень серьёзные силы. Жуков отмечал: по итогам операции выяснилось, что фашисты выставили против нас не менее миллиона «штыков» (это если не считать 200-тысячного гарнизона, который формировался в самом Берлине), около 1,5 тысячи танков и штурмовых орудий, 10,4 тысячи артиллерийских стволов и миномётов, более трёх тысяч боевых самолётов.
Да, впервые за годы войны мы имели подавляющее, а не просто значительное превосходство над противником. В авиации — в 2,5 раза, в танках и артиллерии — в четыре. В наступлении задействовали 2,5 миллиона солдат и офицеров, 6300 танков, 7500 самолетов. Кроме того, нашим военным уже было хорошо известно предстоящее поле боя: наши самолёты-разведчики сделали 15 тыс. снимков, на основе которых создали детальную карту
Но 1-му Белорусскому предстояли самые тяжёлые городские бои за всю войну. Предстояло прорвать три линии обороны и минные поля (на некоторых участках плотность доходила до 2 тыс. мин на квадратный километр).
«В ходе войны нам вообще еще не приходилось брать такие крупные, сильно укрепленные города, как Берлин. Его общая площадь была равна почти 900 квадратным километрам. Метро и широко развитые подземные сооружения давали возможность вражеским войскам осуществлять широкий скрытый маневр», — пояснял Жуков. Нацисты оборудовали в городе как минимум 400 дотов и дзотов и возвели на улицах баррикады. Жилые и промышленные кварталы, магистрали и мосты были превращены в огромный укрепрайон.
Надо было также учесть, что в городе оставались 2,5 миллиона жителей. Об эвакуации речь не шла — власти запретили им покидать город, посчитав, что народ должен погибнуть вместе с руководителями Рейха. Гауляйтер и имперский руководитель обороны Берлина Йозеф Геббельс отказ от вывоза из города гражданских объяснял тем, что «не намерен погружать столицу в панику».
Также не следует забывать об основной специальности Геббельса — пропаганде. Благодаря ей у гарнизона и населения города, по сути, не было пораженческих настроений.
С одной стороны, ведомство Геббельса твердило о «военных преступлениях», которые якобы совершали «большевики» в занятых Восточной Пруссии, Восточной Померании, Силезии, Австрии и других землях Рейха.
С другой стороны, немцев призывали к фанатичному (любимое слово Геббельса) сопротивлению. Показательно последнее радиовыступление рейхсминистра пропаганды от 21 апреля: «О стены нашего города должны быть сломлены и остановлены монгольские орды! Наша оборона станет маяком для самоотверженной борьбы всей нации!.. С фанатической решимостью не дадим попасть нашей столице в руки большевиков!»
Как вспоминал Иван Конев, во время боёв на подступах к Берлину и в самом городе немецкие солдаты сдавались в плен только тогда, когда у них не было другого выхода. «То же следует сказать и об офицерах. Но боевой порыв у них уже погас. Оставалась лишь мрачная, безнадежная решимость драться до тех пор, пока не будет получен приказ о капитуляции», — отмечал военачальник, командовавший 1-м Украинским фронтом.
Уроки Москвы
Главный рупор Гитлера Геббельс довёл военных и штатских до безнадёжной решимости умереть, но не сдаться «азиатским ордам». А сам он вдохновлялся примером Москвы осени 1941 года. В многотомных дневниках министра пропаганды осталась запись от 1 марта 1945-го о беседе с подшефным предателем Андреем Власовым:
«Власов описывает обстановку в Москве, сложившуюся в результате угрозы окружения поздней осенью 1941 года. Всё советское руководство уже тогда потеряло голову; лишь Сталин продолжал упорствовать, хотя и был уже сильно измотан. Положение было примерно таким, какое мы переживаем в данное время. И у нас ведь есть вождь, требующий любой ценой оказывать сопротивление и также снова и снова поднимающий на это дело всех других».
Заметим, что параллели с обороной Москвы сентября 1941-го — апреля 1942-го с военно-стратегической точки зрения проводили и наши военачальники.
«Я не раз возвращался к величайшей битве под Москвой, когда мощные вражеские полчища, сосредоточившись на подступах к столице, наносили сильные удары по оборонявшимся советским войскам, — писал Жуков. — Хотелось до деталей учесть опыт этого сложного сражения, чтобы всё лучшее использовать для проведения предстоящей операции».
«Ёлочкой» по «фаустникам»
Первым аккордом операции стал штурм войсками Жукова последней преграды на пути к городу — Зееловских высот. Он начался 16 апреля. Бои были ожесточенными, и продвижение советских войск осложнялось ландшафтом — вокруг Берлина много рек, озер лесных зарослей. Через три дня эту линию сломили, а 25 апреля замкнулось кольцо окружения вокруг города.
Первые уличные бои подтвердили, что сдаваться без боя немцы не собираются. Окна и двери были залиты бетоном, здания превратили в опорные пункты с пулеметами и фаустпатронами.
«Фаустпатрон — одно из тех средств, какие могут создать у физически не подготовленных и не обученных войне людей чувство психологической уверенности в том, что, лишь вчера став солдатами, они сегодня могут реально что-то сделать», — вспоминал маршал Конев.
Стариков из фольксштурма и мальчиков из гитлерюгенда не следовало недооценивать.
«Фаустники, как правило, дрались до конца и на этом последнем этапе проявляли значительно большую стойкость, чем видавшие виды, но надломленные поражениями и многолетней усталостью немецкие солдаты», — указывал маршал.
А вот свидетельство непосредственного участника боёв, прошедшего от окраин к центру Берлина.
«Горели танки от фаустпатронов. Когда снаряд попадал в машину, мелкие раскаленные осколки поражали экипаж. Наши, когда находили это оружие, активно им пользовались: клали на плечо, прицеливались и спускали курок. Эта большая болванка точно летела в цель», — вспоминал полковник Лев Яснопольский.
Чтобы подавить сопротивление врага, наша тяжелая и сверхтяжелая артиллерия калибром в 203 и 305 миллиметров била по огневой точке, а затем «елочкой» — по разным сторонам улиц, шли танки, которые разрушали баррикады и подавляли остатки сопротивления. Только после этого наступала пехота.
В отличие от штурма Вены, задачи сохранить архитектуру не было — Берлин и так был разрушен из-за британских и американских налетов.
К простым берлинцам — запуганным сначала пропагандой, а затем боями — красноармейцы относились по-человечески. Широко известна история сержанта Николая Масалова — под пулеметным огнем он вынес из разрушенного дома трехлетнюю немецкую девочку. На основе этого сюжета скульптор Евгений Вучетич разработал проект 40-тонной статуи, установленной в берлинском Трептов-парке.
«Говорит полковник Зинченко! Я в рейхстаге!»
Первая декада боёв показала, что, несмотря на упорное сопротивление, положение вермахта и войск СС безнадёжно. Это осознавали все сохранившие здравый смысл офицеры, но уже явно не понимали обитатели фюрербункера.
Показательна история генерала от артиллерии Гельмута Вейдлинга. 23 апреля по ложному доносу его должны были расстрелять как предателя. Вейдлинг добрался до бункера, дождался аудиенции у Гитлера, и убедил фюрера в невиновности. Гитлер в знак доверия назначил генерала командующим обороной Берлина. Выйдя из кабинета фюрера, Вейдлинг бросил знаменитую фразу: «Я бы предпочел, чтоб меня расстреляли».
Почти через две недели боёв, 30 апреля, советские части подошли к зданию Рейхстага, который давно потерял реальное политическое значение, но оставался символом германской власти, а в апреле 1945-го стал серьёзным «укрепом» противника. Рейхстаг обороняла 1 тысяча человек, включая эсэсовцев, зенитчиков и курсантов морской школы.
По сути, здесь давала последний бой гитлеровская «новая Европа». Из Рейхстага выбивали эсэсовцев из датско-норвежской дивизии «Нордланд», французов из дивизии СС «Шарлемань», латышских и эстонских легионеров и даже испанских «добровольцев». Строение было напичкано пулеметными расчетами и артиллерийскими орудиями.
Сохранилась запись разговора с начальством командира 756-го стрелкового полка 1-го Белорусского фронта Федора Зинченко, который одним из первых прорвался к осажденному зданию:
«Назначаю вас, товарищ Зинченко, комендантом Рейхстага. Письменное подтверждение получите позже. Ставлю задачу: очистить от противника Рейхстаг, немедленно установить на его куполе Знамя Военного совета армии и организовать охрану ценностей, имеющихся в здании. Передайте всем участникам штурма Рейхстага благодарность маршала Жукова».
Установить Знамя Победы — обязательно в видном месте — поручили Михаилу Егорову и Мелитону Кантарии. Подняться на купол с подведением к нему лестницы под шквальным огнем было невозможно, но Кантария увидел фронтон, с которого стяг было бы хорошо видно. «Давай, Миша, установим туда», — предложил он Егорову. Позже знамя всё же перенесли на купол, а 3 мая знаменитая фотография с ним была опубликована в газете «Правда».
«Сегодня наш праздник»
В тот же день, 30 апреля, фюрер и рейхсканцлер Гитлер покончил с собой, огласив перед этим политическое завещание. «Предателей» Германа Геринга и Генриха Гиммлера, бежавших из Берлина, дабы договориться с англо-американцами, он исключил из партии, после чего гросс-адмирала Карла Дёница (который оставался во Фленсбурге на севере Германии) назначил рейхспрезидентом, а находившегося в фюрербункере Геббельса — канцлером. Последний, правда, вскоре тоже последовал примеру вождя Рейха и совершил самоубийство вместе с семьей. Последний комендант Берлина, генерал Вейдлинг после смерти фюрера вздохнул с облегчением — и выпустил приказ, где говорилось: «Фюрер покончил с собой, оставив на произвол судьбы всех, кто присягал ему на верность»
После войны он вспоминал:
«Я отдал приказ частям, тем, кто может и хочет, пробиваться, а остальным сложить оружие. Меня все работники штаба поддержали, и в ночь на 2 мая я послал полковника фон Дуфинга парламентером к русским… Положение было таково, что после принятия мною решения я почувствовал себя в безопасности только у русских».
1 мая в ставку командующего 8-й гвардейской армией Василия Чуйкова приехала делегация во главе с начальником генштаба сухопутных войск генералом Гансом Кребсом. «Сегодня Первое мая, большой праздник для обеих наших наций», — начал Кребс. «Сегодня наш праздник. А как обстоят ваши дела, сказать трудно», — прямолинейно ответил Чуйков.
Кребс рассказал о смерти Гитлера, и когда это передали Сталину, тот выразил сожаление о том, что фюрера не смогли взять живым. Генерал также предложил заключить перемирие, в то время как в Москве требовали полной капитуляции. Жуков пообещал, что от Берлина «не останется ничего, кроме развалин», если главное требование немцы не выполнят. В 10:40 утра по остававшемуся в руках гитлеровцев правительственному кварталу открыли шквальный артиллерийский огонь.
Примерно в час ночи 2 мая на Потсдамском мосту заметили офицеров вермахта с белыми флагами, а в 6 утра Вейдлинг наконец приказал войскам сдаться. Советские танки ездили по городу с громкоговорителями, транслировавшими гитлеровцам воззвание их командира. Из развалин и подвалов потянулись группы немецких солдат и офицеров с поднятыми руками. К трём часам пополудни в городе повисла тишина.
В первые же «мирные» часы и дни надо было спешно решать новые задачи. «Исключительную угрозу для войск и для населения представляла возможность эпидемий в Берлине. Стояла жаркая погода, а всюду — в каждом доме, подвале, на чердаках — валялись трупы, — вспоминал один из начальников войскового тыла, генерал Николай Антипенко (с сентября — начальник тыла в нашей группе войск в Германии). — Множество разрушенных и зараженных водоемов и источников, массовые заболевания среди освобождаемых из концлагерей советских и иностранных граждан, испорченные продукты питания на складах, в магазинах и т.д.».
Хоронить предстояло многих: советские войска за время операции безвозвратно потеряли 80 тысяч военнослужащих, Германия — 380 тысяч. Около полумиллиона немцев попали в плен.
Хотя акт об окончательной капитуляции был подписан шесть дней спустя, а германские части всё еще держали оборону под Прагой, падение Берлина означало долгожданный конец войны. Взятие германской столицы советскими частями также стало важным фактором мировой политики: оно дало СССР мощный аргумент при переговорах о формировании послевоенного мироустройства.