А Гоголь — шельма! И Хлестаков — жив! Я испытал это на собственной шкуре, то есть побывал в шкуре самозванца, наглеца и пройдохи, имел бешеный успех у публики, был разоблачен, но вышел из воды сухим. Если честно, мне очень понравилось.

Иван Шилов ИА Регнум

Началось все, как полагается, с колеса. От которого требовалось доехать до Москвы. Но возможности исполнить сие не было, и не из-за скверного характера колеса, а по причине ужасной метели, разыгравшейся на Донском тракте, где-то на границе Воронежской и Ростовской губерний.

Снег демонстративно валил стеной, дорогу замело как в лучших литературных традициях. Снег пытался сообщить нам, что с пьяных глаз слегка перепутал губернии и времена, ему бы с этаким-то размахом в Оренбургскую степь, да с морозом и замерзающими ямщиками.

Так или иначе, но нашему брату ехать дальше не было мочи. И требовалось остановка, ночлег, а перед тем — я бы не отказался от горяченького супчику, да с потрошками из другой литературной традиции. Впрочем, у меня с собой имелся килограмм свежей корюшки из донецких запасов.

Это место я знал хорошо. Кафе и придорожная гостиница в один этаж, под одной крышей на краю поля и дороги, уходящей к Тихому Дону. Гостиничка была устроен по американскому образцу придорожных мотелей — каждая комната имела свой выход на улицу.

Есть в этом что-то волшебное, открываешь дверь из спальни, а там поле распаханного чернозема — космос наоборот. Сквозь метель в кафе горели два окошка. Стекла потели, слезились, а снег налипал к дверям и косякам, словно огромный зверь белыми лапами пытался обнять весь дом.

На звук колокольчика, привязанного к двери, вышла знакомая трактирщица — женщина не молодая, но природой, красотой и дородностью не обиженная и с удивительно пышной копной русых волос.

Подозреваю, что в юности это была записная красавица, по которой сохли все местные и заезжие. Хорошо, что и я не встретил ее тридцать лет назад. Так бы и усох на корню. Женщина меня узнала. Заселяться, как «старый» клиент, я мог в любой номер по своему желанию. Номеров, дверей в поле чернозема было всего 7. И тут она сообщила неожиданную новость.

— Завтра мы закрываемся на несколько дней. Уезжаем все.

— То есть, — не понял я. — Собирался два дня у вас прожить. Метель обещают надолго. И что, завтра выселяться?

— Зачем выселяться? Оставайтесь сколько хотите. Это мы уедем, похороны у нас в Москве. Только кафе закроем.

Хозяйское дело — работать по своему усмотрению

На ужин я попросил ее пожарить корюшку.

— В муке обвалять? — уточнила женщина.

— Да. — сказал я.

— Хорошо. — сказала она. — И знаете, что… завтра я вам ключ оставлю под дверью. Утром, как проснетесь, заходите на кухню. Яичницу себе сможете сами сделать? Кофе сварить? Чтобы голодным не остаться.

— Конечно, — сказал я, слегка потрясенный доверием трактирщицы.

Она переживала, чтобы постоялец ее гостиницы, по большому счету совсем не знакомый ей мужчина, с утра не чувствовал себя без попечения. 183-й уровень радушия.

2.

А на следующий день ударил мороз и дорога превратилась в каток. Уазик мой с прицепом за ночь основательно замело, но только с одной стороны, и он стал похож на гусара-дембеля, с пышным белым, ледяным доломаном на правом плече.

Я оставался единственным постояльцем мотеля. Трасса была пустынная и тихая. Все «ямщики» попрятались по норам, трактирам и гостиницам.

Около полудня я решил проверить, не приснилась ли мне вчерашняя трактирщица с яичницей. Не то чтобы мне нестерпимо хотелось яичницы. Но сам факт и… Короче, ключ лежал в условленном месте — в совином гнезде.

Я прошел сквозь метель шагов тридцать, обогнул угол гостиницы, перед крылечком осмотрелся воровато, как в кино про шпионов, сунул руку в декоративное деревянное дупло, стоящее на пеньке, а там, на дне, чуть сырой от запавшего снега лежал ключик. Не золотой, а самый обычный, плоский.

Но я почему-то сразу почувствовал себя Буратиной, который проткнул носом нарисованный очаг, а там дверь и несметные богатства. Так я перешагнул границу страны… Кулинарнии. Из обычного посетителя-едока превратился в хозяина трактира.

Не совсем так. Хозяйское чувство накроет меня чуть позже. В начале я чувствовал себя гостем, которому по неизвестной причине позволили войти во святая святых. Я бродил по чужой кухне, заглядывал в холодильник, в морозилку, в старый снарядный ящик, в котором хранились крупы, макароны, в большой плетеной корзине — картошка и лук, а в глиняном кувшине под крышкой — мука.

Прочитал несколько записок, приколотых на стенах с какими-то рецептами и напоминалками. Придирчиво осмотрел специнвентарь. Кастрюли, казаны и сковородки были самые обыкновенные. У меня дома лучше.

Лишь одна фарфоровая супница привлекла мое внимание. Она явно была неместная, а из чьих-то наследственных «погребов». Супница трудной судьбы — на донышке по кругу было написано синими чернилами и готическим шрифтом — Кенигсберг 1927.

В итоге я приготовил себе яичницу из 5 яиц, с целой головкой припущенного на сливочном масле лука. И в это же дело распустил добрый шматочек сала, найденный в стеклянной банке под крышкой в нижнем ящике холодильника. Сало было явно домашнего происхождения.

Завтрак я накрыл себе в общем зале, а не на кухне. Барские замашки. Один в целом ресторане. Очевидно, не веранда с видом на Гибралтар. Да и не обломился мне никакой Гибралтар. Когда можно сколько угодно смотреть на метель.

Она, как Снежная королева из андерсоновской сказки, танцует, кружится, соблазняет и бьется о стекла, не в силах забрать к себе. А ты корочкой хлеба намазываешь остатки яичного желтка с тарелки, последний кусочек сала накалываешь вилкой и в ус не дуешь про каких-то там королев.

Обнаружив на одной из кухонных полок настоящую армянскую джезву, я церемонно завершил полуденный ланч черным кофе.

Затем, в некотором оцепенении, сидел, смотрел на улицу, где на площади прижавшись друг к дружке теснились трейлеры с выключенными фарами, залепленные снегом, а за ними узенькими черточками на белом фоне проносились те, кому не сиделось в метель по стоянкам. И, видимо, не терпелось доехать до Гибралтара.

И в тот момент, когда я уже собрался покинуть свою неожиданную Кулинарнию, в дверях нарисовался человек.

3.

Он зашел запросто, как к себе домой, стряхнул снег с рукавов и капюшона, потопал ногами на коврике и сказал:

— Э… А Антоновна где?

— В Москву уехала на похороны, — ни разу не соврал я

— Кто умер? — поинтересовался захожанин.

— Не знаю, родственник какой-то.

— Ну, ладно, — сказал он. — Земля пухом. Чо пожрать есть?

И вот тут у меня что-то перемкнуло в голове. Вместо того чтобы просто ответить: кафе закрыто, пожрать нечего, винти отсюда, мил человек и не мешай моему одиночеству, — я вдруг брякнул:

— Да всё есть. Как обычно.

Зачем я это сказал?!

— Тогда и давай как обычно. — согласился человек — оливьешку, харчо и пюре с котлетами.

— «Оливьешку…» — подумал я растерянно, но вслух ответил бодро, — хорошо, — и вышел на кухню.

Вне всяких сомнений, я принадлежу племени людей, которые сначала делают, потом думают. Слабоумие и отвага написано на моем лбу (или лбе?) несмываемыми тайными чернилами, которые проступают в критические моменты жизни.

Еще был шанс. Вернуться в зал и честно признаться человеку, что я самозванец и придурок. Но мужества на подобный поступок, как всегда, не хватило. Вместо этого самозванец и придурок открыли дверь холодильника и тупо посмотрели внутрь полок.

Луч света мелькнул в темном царстве. И не погас. В прозрачной мисочке, под пищевой пленкой лежали остатки салата оливье без майонеза. Кислого запаха остатки из себя не источали.

«Ишь ты», подумал новый хлестаков, «подарок судьбы».

Майонез в хозяйстве был найден быстро. Но харчо-то отсутствовало даже в замысле. В больших кастрюлях, оставленных в другом холодильнике, стояло нечто жидкое, подернутое жирной пленочкой, с плавающими на поверхности кусочками картошки. Суп был похож на рассольник, который я терпеть не могу. Но действовать надо было без промедления, нагло и решительно.

Я вынес на подносе пиалу с оливье, (для тех, кто понимает в общепите, пишу отдельно — я украсил его щепоткой зеленого лука, который рос на подоконнике, пыль в глаза, но красиво) поставил на стол перед посетителем и произнес с чувством:

— Оливьешечка!

Посетитель поднял на меня глаза, «запыленные» красотой щепотки лука, а я, глядя в них, произнес:

— Харчо нет. Но Антоновна приготовила рассольник в промышленных масштабах. И велела его… (чуть было не сказал «скормить», но сдержался) доесть. Иначе — обидится.

Посетитель посмотрел на меня с удивлением. Но быстро согласился и на рассольник.

— Про котлеты я сейчас уточню. — сказал я.

Это была точка невозврата. Муха увязла лапкой, считай, пропала вся. Человека борют страсти. Люди — немощные, нежные и погибшие существа — сопротивляются страстным помыслам, как мухи сахарным крошкам.

Одни курят, другие пьют, третьи налево ходят, а я люблю кормить людей. До неприличного сердечного зуда. Хлебом не корми, дай чью-нибудь тарелку загуляшить — насыпать дымящейся свежей еды и смотреть, как человек мучается — наминает, уписывает приготовленное тобой варево за обе щеки. Мне даже спасибо не надобно. Одного вида чистой, «съеденной» вчистую тарелки достаточно.

Поэтому я вернулся на кухню и с тем самым разгоравшимся сердечным зудом принялся искать котлеты или чем можно было их заменить.

Ищите и обрящете. Стучите и отворят вам. Я постучался во все три холодильника и обрел… фарш. Замерзший кусок провернутого неизвестного мяса. Картошку для пюре я поставил варить сразу. А с фаршем пришлось потрудиться. Чуть разморозил в микроволновке, затем отбил молотком часть, раскрошил и снова в разморозку.

Приведенное «в чувство» мясо слепил в две котлеты, как дома, лодочками, и пожарил на растопленном сале. Уже на тарелке я украсил их сверху кусочками холодного сливочного масла, чтобы видно было, как оно тает и течет по румяным котлетным бочкам.

В картошке я не сомневался, она была местная воронеже-ростовская. В само пюре, размятое деревянной, еще «советской» толкушкой, которую хранили и использовали, видимо, только из большой любви к ушедшей юности поварихи, я щедро вмешал молоко. Тоже не магазинное — свое.

— Что-то долго сегодня! — заметил посетитель, привыкший к более расторопному сервису в трактире.

Понимал бы чего, подумал я беззлобно. И отошел за барную стойку, якобы изучал меню, а сам жадно вглядывался, как мужчина накалывал вилкой часть котлетки, обмакивал ее в пюре, потом в горчицу, и, обжигаясь, отправлял себе в рот. Мне казалось, что я та самая котлета, которая проникает в глубину человека.

Кстати, о меню. Пюре стоило 100 рублей, две котлеты 200 рублей, оливье — 120 руб, рассольник я сам оценил в 150 руб, на хлеб ценника не нашел, возможно, он был бесплатным, зато компот стоил 70 руб.

Но компота посетитель не просил. Пил кипяток с пылью индийских дорог — чай в пакетике. Итого он оплатил 570 рублей, наличными. Я отнес деньги на кухню и с каким-то благоговейным трепетом положил их на полку под небольшой булыжник, который, видимо, работал прессом для квашенной капусты. Это были деньги, заработанные для процветания кафе, а не для самоудовлетворения. Ну, почти…

Что такое счастье? Это когда ты сам, по своему слабоумию загнал себя в тупик и отважно выбрался из него, проявляя смекалку и сообразительность. А еще, когда человек ушел от тебя сытым и довольным. Ты исполнил великую миссию — накормил страждущего и обогрел замерзшего.

Сознание совершенного подвига было так велико и так распирало миссионера-кулинариста, что хотелось немедленно выпить чего-нить крепкого. Но он этого себе не позволил.

Дело в том, что он вошел во вкус. Он понял, что за первым посетителем придет следующий, а за ним еще следующий. И все они станут жертвами его необременительного недуга. Им всем придется поесть из его рук. Ибо вариантов нет. Наверное, так себя чувствует паук, соткавший свою сеть в самом «хлебном» месте.

4.

Но «мухи» не торопились лететь в сеть. Метель всех загнала по углам, и, с точки зрения бизнеса, день должен был быть провальным. Я же не терял времени зря. Еще более тщательно обследовал свои, то есть хозяйские припасы. Подумал, и разморозил почти всё имеющееся мясо, полагая, что оно и станет основой меню на сегодня, как ни крути.

В холодильнике лежало несколько кусков старого сыра, а в морозильном ларе хранился бог весть какого возраста творог. Из всего этого я наделал сырно-творожных шаров как будущую начинку для хачапури. Еще, конечно, в морозилке жили пельмени и вареники с картошкой. И целый лоток уже готовых котлет, которых я не нашел раньше.

Самой неожиданной находкой для меня стала сазанья икра, килограмма два, тоже замороженная. Я ее вытащил на свет Божий. Гулять так гулять, подумал я, теряя всякие берега от наглости.

Клиент номер два задал мне очень легкую задачку. Это был водитель одного из траков на стоянке. Он прибежал в одних сланцах, успел промокнуть и ругался на себя. И заказал — кулеш…

Конечно, будь я самозванец совсем дутый, фуфельный, неахтец какой, то имел бы бледный вид. Но я же читал великий роман графа Льва Толстого, «Война и Мир», а там было про кулеш… Да еще какой!

— Присаживайся, мил человек! — сказал я водителю, переходя на обращение в царской, олд-орфографии. — Я тебя щас таким кулешом угощу, какой едывали отцы при отступлении из горящего Смоленска.

Водила промолчал. Конечно, он не ожидал, что попадет в лапы к фанатику, у которого вся русская литература густо замешана на смальце.

Нет более простого и народного блюда, чем донской, малороссийский кулеш. Все ингредиенты для него всегда есть на любой кухне. Потому что, если у вас дома нет пшенки, сала и лука, лучше вам даже не открывать «Войну и Мир». Просто вы еще не доросли.

Растопил сало, пожарил лук, добавил куриного бульона (его я сварил из каких-то крыльев и гузок полукуриного происхождения). А в бульоне сварил пшенки. Картошку я уже не успевал бросить.

Водила ерзал и начинал нервничать, он привык, что у Антоновны все было под рукой, полуготово, а тут такое дело. Я его развлекал как мог. В том числе обещанным рассказом о том, как Пьер Безухов, отступая вместе с русской армией из-под Смоленска, ночевал на обочине дороги и как два солдатика накормили барина кулешом, сваренным в походном котелке на щепках.

Он съел кулеш — не Пьер, а мой водила — вытер усы салфеткой, попросил кофе три в одном. Я приготовил ему просимую шнягу с отвращением. Поднес с каменным лицом. Но он даже не заметил. Поковырялся в зубах, спросил, почему телек не работает, я сказал — из-за метели, и он ушел. Очевидно сытый, но мамой не наученный слово «спасибо» говорить, выходя из-за стола.

5.

Меню я убрал с глаз долой. И каждому новому посетителю — все они до единого знали Антоновну, спрашивали, куда она делась, кто умер и кто я такой, — всем им я втирал, что ввиду трагических обстоятельств меню переходит на чрезвычайное положение.

Я сам объявлял, что имею и чем кормлю. Удивительно: ни одной претензии в этот день заведение не услышало! Что есть, то и будете есть! Хороший слоган для самозванного трактира.

Себя я решил назвать двоюродным братом Антоновны из Тобольска. Из любви к этому древнему городу.

Зашла ко мне и необычная делегация. Целая троица. Два стражника и узник. Молодого парня в наручниках сопровождали двое росгвардейцев. Троица следовала в Воронеж. Они заказали салат из капусты и макароны с подливой. Узник ничего не ел. Только выпил компоту с хлебом.

Да, я таки приготовил и скормил народу штук десять самодельных хачапури, еще три порции кулеша, пельменей с бульончиком и без, вареники вообще оказались трех видов: с картошкой, творогом и… внимание — вишней!

Это была грань добра и зла. В какой-то момент меня задушила жаба. Праведная жадность обуяла. На дворе метель и дохлая весна, а у нас тут домашняя, живая вишня прошлого сезона в начинке. Неча хозяйское добро размусоливать, неожиданно для самого себя решил я. Самостоятельно вкусил вишневых вареников, штук двадцать, а остальное спрятал в морозилку. На завтрак.

Так Хлестаков безраздельно царствовал на кухне Трактира до наступления темноты. А с темнотой пришла расплата.

6

Ревизор пришел по мою душу.

Человек в казачьей каракулевой папахе подошел к двери трактира, но прежде, чем зайти, зачем-то, продолжительное время, смотрел внутрь через стекло, приложив ладонь ко лбу. Взгляд у него был испытующий, неприятный. Да и вообще, неловко себя чувствуешь, когда тебя разглядывают из-за стекла, словно ты подопытный червяк.

С некоторой, как мне показалось, опаской он открыл дверь, зашел внутрь, присел за столик. Я повторил заученную тираду о Москве, похоронах и о ЧП в меню.

— Да я знаю, — вдруг сказал дядя в папахе.

И я вздрогнул. Знающие в этой истории были мне совершенно некстати.

— Сёмка помер. — заявил казак, снял папаху, перекрестился, надел обратно на голову.

Я вздрогнул еще раз и тоже перекрестился. Икон, кстати, в общем зале трактира не держали. Только на кухне.

— Все, значит, уехали?

— Все.

— Маруся, небось, первая покатила?

— Небось, — неопределенно ответил я, не знавший, как зовут Антоновну.

— А ты чьих будешь? — прозвучал самый неприятный вопрос.

Отступать было некуда. Но даже перед лицом опасности я решил идти до талого, не сгибаясь, напролом.

— Двоюродный брат. Из Тобольска.

Дядька нахмурился и посмотрел на меня с подозрением.

— Михалыч, что ли?

— Угу. — угукнул я.

— Ешки-матрешки! Я тебя видел один раз в жизни, лет сорок назад.

«Прокатило», подумал я.

— А ты кто? — решил я сбить противника с линии, чтобы избежать уточняющих вопросов.

— Как кто? — искренне удивился дядька, словно каждая собака на Дону должна была знать, кто он. — Антоныч я, Маруськин брат.

— Родной?

— Роднее не бывает. Да толку мало.

— А чего ты на похороны не поехал?

— Я не могу, у меня кони.

— И что с ними?

— Не могу оставить хозяйство. Боюсь, уведут. А Маруська, хитрая баба, нашла замену себе. Каким ветром тебя к нам занесло?

— Восточным, — ответил я с географической точностью. — Гуманитарку возил, списался с Антоновной, решил заехать.

— Слухай! А почем у вас в Тобольске овес? — спросил настоящий Антонович.

— Овес?!

Это был провал. Я понятия не имел сколько стоит овес, тем более в Тобольске. А, по-видимому, должен был. В чем его продают? В мешках, рулонах, тоннах?

— Полторы, — уверенно брякнул я.

— Да, ладно? За мешок? Вот ж ш… (он выругался). И неожиданно повеселел: — а у нас 900 за мешок! Я думал, что сволочи у нас, а они у вас.

— Есть-то будешь чего? — спросил я, уходя из-под огня

— Не-е-е. — протянул Антоныч. — Я Маруськину еду с детства ненавижу. Мамку мы с ней, считай, не видали. Она работала как папа карло. А Маруська за старшую в доме, кашеварила. Кормила меня кабачками, щавелем и тушеным луком, — он вытащил язык и приставил к нему два пальца…

Мерзавец, подумал я, всегда питавший нежные чувства к тушеному луку.

— Да я, мимо шел, смотрю свет горит, — сказал братец. — Я ж знаю, что их не должно быть. А тут ты, — он хитро посмотрел на меня. — Я с Маруськой и мужем ее в ссоре. Уже лет пятнадцать не разговариваем.

— Из-за лука?!

— Чо?

— Говорю, в ссоре из-за лука?

— Ну почти… — сказал Антоныч, грузно подымаясь из-за стола и поправляя папаху. — Я тебе так скажу. Нет у нас родственников ни в Тобольске и нигде в Сибирях. Братец ты дутый. Следовало бы тебя вывести на чистую воду. И чпокнуть по-тихому. Да мне плевать. Хоть все отсюда вынеси. Но я тебя запомнил, если что…

Он обернулся и пошел к двери. И тут в окне нарисовалась огромная лошадиная морда. Не морда, а трансформаторная будка с глазами. Так мне показалось со страху. Будка фыркнула, когда открылась дверь и Антоныч вышел на улицу.

А потом было короткое кино — он сунул ногу в стремя и с удивительной ловкостью для своего возраста и веса вскинул себя в седло. Спина лошади была покрыта попоной. А попона белым снегом. Так что казалось, что конь был в пальто. В белом пальто.

7.

Хлестакова потряхивало от страха. Никогда еще он не мыл посуду с острым чувством тревоги в пятой точке. Праздник кончился, пришла расплата, и надо было делать ноги. Я даже забыл посчитать выручку, которую складывал под камень на полке.

Через двадцать минут после визита марусиного брата кафе было приведено в утренний «нетронутый» вид. Следы преступления тщательно стерты. Погасив свет, я вышел на улицу не сразу — приглядывался к темноте. В свете двух высоких фонарей на стоянке грузовиков злым вихрем кружился снег, словно гнался за кем-то. Я закрыл дверь, а ключ положил в «совиное» гнездо на пеньке. И шагнул в метель.

Разгребать от снега уазик в темноте показалось мне делом бессмысленным. Я забрался в свой гостиничный номер. Снег пролез в щели и лежал белой косичкой за порогом. Не зажигая света, я лег в постель. Последнее, что помню, уже сквозь сон: «А подать сюда Ляпкина-Тяпкина.!» И лошадиная морда в инее.